Неточные совпадения
Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось, отчего один
угол, ужасно
острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же
угол был уже слишком безобразно тупой.
Он усмехался, слушая наивные восторги, и опасливо смотрел через очки вниз. Спуск был извилист, крут, спускались на тормозах, колеса отвратительно скрежетали по щебню. Иногда серая лента дороги изгибалась почти под прямым
углом; чернобородый кучер туго натягивал вожжи, экипаж наклонялся в сторону обрыва, усеянного
острыми зубами каких-то необыкновенных камней. Это нервировало, и Самгин несколько раз пожалел о том, что сегодня Варвара разговорчива.
Лицо тоже измятое, серое, с негустой порослью волос лубочного цвета, на подбородке волосы обещали вырасти
острой бородою; по
углам очень красивого рта свешивались — и портили рот — длинные, жидкие усы.
В этом
углу высится
острая коническая сопка.
В левом
углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь, вышел старичок в очках. На его сером личике тряслись белые редкие баки, верхняя бритая губа завалилась в рот,
острые скулы и подбородок опирались на высокий воротник мундира, казалось, что под воротником нет шеи. Его поддерживал сзади под руку высокий молодой человек с фарфоровым лицом, румяным и круглым, а вслед за ними медленно двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и трое штатских.
Доктор мелькнул за
угол. Она ждала. Глухо стукнула дверь. Тогда I медленно, медленно, все глубже вонзая мне в сердце
острую, сладкую иглу — прижалась плечом, рукою, вся — и мы пошли вместе с нею, вместе с нею — двое — одно…
На
углу в белом тумане — кровь — разрез
острым ножом — губы.
Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону — я влился в нее. Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза — и через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина — только в
углу — за тысячи миль — капают капли в умывальнике, и я — вселенная, и от капли до капли — эры, эпохи…
Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две
острые точки — сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым — два
угля сквозь пепел. Два нежно-круглых колена…
Я молча смотрел на нее. Ребра — железные прутья, тесно… Когда она говорит — лицо у ней как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть отдельных спиц. Но сейчас колесо — неподвижно. И я увидел странное сочетание: высоко вздернутые у висков темные брови — насмешливый
острый треугольник, обращенный вершиною вверх — две глубокие морщинки, от носа к
углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали на все лицо этот неприятный, раздражающий X — как крест: перечеркнутое крестом лицо.
— Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный
угол комнаты, стараясь представить себе то, о чем говорил Ромашов. — Нет, погодите: это что-то зеленое,
острое. Ну да, ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее… Фу, какие мы с вами глупые, Ромочка.
От этого
угол становится
острее.
Вы увидите, как
острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в
угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Дело происходило в распорядительной камере. Посредине комнаты стоял стол, покрытый зеленым сукном; в
углу — другой стол поменьше, за которым, над кипой бумаг, сидел секретарь, человек еще молодой, и тоже жалеючи глядел на нас. Из-за стеклянной перегородки виднелась другая, более обширная комната, уставленная покрытыми черной клеенкой столами, за которыми занималось с десяток молодых канцеляристов. Лампы коптели; воздух насыщен был
острыми миазмами дешевого керосина.
— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом
угол вышел, такой
острый, что боже упаси.
Был август, на ветле блестело много жёлтых листьев, два из них, узенькие и
острые, легли на спину Ключарева. Над городом давно поднялось солнце, но здесь, в сыром
углу огорода, земля была покрыта седыми каплями росы и чёрной, холодной тенью сарая.
Евсей отнёсся к его похвале равнодушно, а когда Саша ушёл, ему бросилось в глаза
острое, похудевшее лицо Маклакова — шпион, сидя в тёмном
углу комнаты на диване, смотрел оттуда в лицо Евсея, покручивая свои усы. Во взгляде его было что-то задевшее Евсея, он отвернулся в сторону.
Это был несносный, желчный старик с серыми, сухими глазами,
острым, выдающимся вперед подбородком и загнутыми вниз
углами губ.
— Уйдите от меня! — добавил он через секунду, не сводя
острого, встревоженного взгляда с длинных пол, которые все колыхались, таинственно двигались, как будто кто-то в них путался и, разом распахнувшись, защелкали своими взвившимися
углами, как щелкают детские, бумажные хлопушки, а по стеклам противоположного окна мелькнуло несколько бледных, тонких линий, брошенных заходящей луною, и вдруг все стемнело; перед Долинским выросла огромная мрачная стена, под стеной могильные кресты, заросшие глухой крапивой, по стене медленно идет в белом саване Дора.
Существо на вывернутых лапах, коричнево-зеленого цвета, с громадной
острой мордой, с гребенчатым хвостом, все похожее на страшных размеров ящерицу, выкатилось из-за
угла сарая и, яростно перекусив ногу Полайтису, сбило его на землю.
Но камера была такая маленькая, что, казалось, не
острые, а тупые
углы в ней, и все толкают его на середину.
И с внезапной
острой тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый, черный, выхваченный из циферблата час. Только тень знания о том, о чем не должно знать ни одно живое существо, стояла там в
углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свет и нагнать на человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды страх смерти расплывался по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову из каждой поры тела.
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. В том
углу, где я стоял в это время спиною к стене, был навален разный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт. Тут же стояла палка с
острым железным наконечником, к которой во время летних работ привинчивается большой зонт. Случайно я взял в руки это копье, и когда Бессонов сказал мне свое «не позволю», я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырехгранное железо ушло в доски на вершок.
Там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскаленные
угли, — каждый день насыщал меня множеством
острых, жгучих впечатлений.
Выслушав и выстукав пациента, доктор присел на
угол письменного стола, положив ногу на ногу и обхватив руками
острые колени. Его птичье, выдавшееся вперед лицо, широкое в скулах и
острое к подбородку, стало серьезным, почти строгим. Подумав с минуту, он заговорил, глядя мимо плеча Арбузова на шкап с книгами...
В следующий момент прямо на него двинулся откуда-то из
угла молодой, гибкий человек, с лицом, опаленным ветром, и
острыми, расширенными глазами; костюм его состоял из блузы, кожаных панталон и пестрого пояса.
Сэт ретировался под дружный гул одобрений. Наступила очередь штурмана. Этот даже не потрудился встать с койки, где между ним и боцманом стояла бутылка в обществе оловянных стаканов. Аян видел из своего
угла, как
острое, серьезное лицо штурмана высунулось из-за пиллерса, быстро швыряя в толпу увесистые, короткие фразы, прерываемые характерным звуком жующих челюстей.
Он выдержал еще один выстрел изумления, отлично вышколенных лакейских глаз и сел в
углу. Ожидание подавляло его, он трепетал глухой дрожью; любопытство, неясные опасения, тайный, сердитый стыд, рассеянное,
острое напряжение бродили в его голове не хуже виноградного сока.
Проезжий из-под медвежьей шубы в тоне весьма энергического протеста выговаривал хозяину на жестокость, но тот не удостоил его замечания ни малейшим ответом. Зато вместо его откликнулся из дальнего
угла небольшой рыженький человечек с
острою, клином, бородкой.
Было ли это днем, — Елене казалось, что свет бесстыден и заглядывает в щели из-за занавеса
острыми лучами, и смеется. Вечером безокие тени из
углов смотрели на нее и зыбко двигались, и эти их движения, которые производились трепетавшим светом свеч, казались Елене беззвучным смехом над ней. Страшно было думать об этом беззвучном смехе, и напрасно убеждала себя Елена, что это обыкновенные неживые и незначительные тени, — их вздрагивание намекало на чуждую, недолжную, издевающуюся жизнь.
Маленькая рыбка порывисто металась вверх, и вниз, и в стороны, спасаясь от какого-то длинного хищника В смертельном страхе она выбрасывалась из воды на воздух, пряталась под уступы скалы, а
острые зубы везде нагоняли ее. Хищная рыба уже готова была схватить ее, как вдруг другая, подскочив сбоку, перехватила добычу: рыбка исчезла в ее пасти. Преследовательница остановилась в недоумении, а похитительница скрылась в темный
угол.
Еще несколько минут ожидания, и я увидел Надежду Львовну. Что прежде всего мне бросилось в глаза, так это то, что она, действительно, была некрасива: мала ростом, тоща, сутуловата. Волосы ее, густые, каштановые, были роскошны, лицо, чистое и интеллигентное, дышало молодостью, глаза глядели умно и ясно, но вся прелесть головы пропадала благодаря большим, жирным губам и слишком
острому лицевому
углу.
Я уже ждал боли, которую должен был ощутить от погружения в мою грудь
острого ножа рукою впавшего ко мне гостя, и, охраняя жизнь свою, с такою силою оттолкнул от себя этого незнакомца, что он отлетел от меня к стене и, споткнувшись на обрубок, упал в
угол.
Нос у нее был длинный,
острый, подбородок тоже длинный и
острый, ресницы длинные,
углы рта
острые и, благодаря этой всеобщей остроте, выражение лица казалось колючим.
И тогда с диким ревом он бежит к дверям. Но не находит их и мечется, и бьется о стены, об
острые каменные
углы — и ревет. С внезапно открывшеюся дверью он падает на пол, радостно вскакивает, и — чьи-то дрожащие, цепкие руки обнимают его и держат. Он барахтается и визжит, освободив руку, с железною силою бьет по голове пытавшегося удержать его псаломщика и, отбросив ногою тело, выскакивает наружу.
Она оборачивалась к мужу, — в черном
углу мутно серело что-то длинное, прямое, смутное, как призрак; она наклонялась ближе, — на нее смотрело лицо, но смотрело оно не глазами, сокрытыми черною тенью бровей, а белыми пятнами
острых скул и лба.
В середине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю
острым клином, и в
углах образовывалось постоянно что-то в роде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица.